Илья БЛАЖНОВ
ПЕПЕЛ
Вечером разыгралась метель. Снег был какой-то сухой, легкий, он носился по ветру и никак не мог лечь на голый асфальт. Пепел – вот что напоминал он больше всего. Или золу. Когда костер догорит, ударишь палкой по золе, и она взметается таким облаком. Если бы я был поэт, я бы сказал что-нибудь такое: «Порывы ветра полны сухого снега в мартовский вечер – пепел, пепел повсюду, над тем, что пеплом станет». Пушкен меня подначивает, говорит: «Это, Колян, в твоем духе. Этот мир мы разрушим до основанья, а затем…» Он считает, что я видный деятель левого движения.
Но я не поэт и тем более не деятель левого движения. Если я говорю, что я не поэт, это значит, что я не считаю себя поэтом. Вот Пушкен говорит, что он подпольный поэт, стало быть, он поэт и есть. Правда, прозвище он получил все-таки скорее за свои имя-отчество. Почему он «подпольный», не совсем ясно. Он мне объяснял, но я ничего не понял. Антон считает, что Пушкен предпочитает быть скорее звездой в узком кругу, чем никем – в широком. Хотя, конечно, в идеале лучше быть звездой в широком кругу. Пока же этого не случилось, Пушкен и считает, что если андеграунд и существует, то он как раз и является его представителем. Антон человек здравомыслящий – его рассуждения не лишены основания.
Сам Пушкен говорит, что в искусстве должна быть правда сердца, и ничего кроме правды, потому что стихотворные строки надо поверять жизнью. Если какой-нибудь трибун сначала машет флагом над замком и призывает сделать шаг с крыши, а потом, как дойдет до дела, ретируется и режет себе капусту, то это ложь сердца. Я Пушкену возражаю: «А если, например, правда жизни такая, что надо пойти поссать, ты так и напишешь?» В том-то и дело, что нет, потому что исчезает пафос. А если начнешь искать синонимы, ставить троеточия, вводить неологизмы, то это все приемы, ложь сердца. Отсюда вывод: об этом ни слова. Так и получается, что правдой сердца многого не скажешь, точнее, ничего не скажешь, кроме только если о самой правде сердца. Поэтому я говорю Пушкену, чтобы он в свои стихи вводил сюжет, действие. Действие вообще самое главное. Только когда будет введен сюжет, читатель сдвинется с места, литература сдвинется с места, всемирная история придет в движение. Пушкен, как и я, имеет историческое образование – ему ли не знать. Я всегда говорил ему об этом, говорю и сейчас, когда мы стоим у метро и пьем пиво, точнее это я пью пиво, а Пушкен – «Отвертку». Я ему говорю сейчас об этом, потому что так разговор повернулся.
Началось с того, что после метели весь снег стаял, и наступила весна. Более того, выходной день. И Пушкен на радостях решил напиться. Он мне позвонил в двенадцать с предложением встретиться. Я говорю: «По какому поводу?» Он смеется: «А ты не знаешь». «Знаю, -- говорю. – Ну, а в каком составе?» Вышло, что пока вдвоем. Олег болеет. Антон приедет не скоро. К тому же он собирался на концерт вечером. Там будет какая-то группа, играющая ирландскую музыку. Он и нас хотел туда затащить, но билеты стоят по восемьдесят – это если с флаерами, а без них и того дороже. У Антона три флаера. Олег болеет. Так что мы втроем пройти вполне могли бы, но у Антона сто рублей, столько же у меня. У Пушкена и спрашивать не стоит – у него работа почетная, но мало оплачиваемая. Читает лекции в институте. К тому же он копытом бьет, ждать до вечера не хочет. Так что Антон должен мне еще позвонить, чтобы обо всем договориться.
В два часа я уже подходил к метро, где меня поджидал Пушкен. Рядом с ним на парапете стоял его черный портфель и пол-литровая банка «Отвертки». Сам он был в брюках со стрелками и темно-сером пальто, расстегнутом, так что можно было увидеть шарф и водолазку палевого цвета – если он не в костюме, следовательно, приехал не из института. Пока я не подошел, он курил и щурился на солнце. Я не курю. Не хочется шутить, что это явление временное, пока не напьюсь, но, по крайней мере, это правда жизни и правда сердца. На мне были черная, можно сказать, кожаная куртка, джинсы, черные тяжелые ботинки и бейсболка.
Я купил пиво, открыл его пушкенской зажигалкой, поставил перед собой на парапет метро, и только после небольшой паузы, которая означала, что никто никуда не торопится, мы сдвинули свои «бокалы». «Антон звонил?» -- Пушкен отхлебнул коктейль, поставил его на парапет и потянулся за сигаретами. «Да. Сказал мне, что перезвонит на мобильный, и тогда договоримся, где встретиться». «А что не сразу?» «Мы же не договорились, куда пойдем. Концерт отменяется, потому что потратим все деньги еще до вечера… Тебе зарплату дали?» «Нет». «Мне тоже. Денег нет. Антон предлагает зависнуть в кабаке где-нибудь в центре». Пушкен покривился: «Эти его комплексы… Я предлагаю у метро постоять: солнце светит, погода отличная, пиво в два раза дешевле». На это я не преминул заметить: «Тебе-то что? Ты же худеешь, пиво не пьешь из принципа». «Вы пиво будете дешевое пить, мне денег больше достанется – я сейчас последние гроши допиваю». «Да, Пушкен, на концерт мы точно не попадем».
Позвонил на мобильный Антон, мы договорились, что идем в кабак на Большой Никитской. «На Большой Никитской?.. Давай туда», -- я краем глаза посмотрел на Пушкена. Он недовольно кривился, но голоса не подавал. – «Встречаемся на «Тверской»… да, да, по бульвару дойдем… В десять минут пятого, на «Тверской», в центре зала… да, давай». Я отсоединился и, убирая мобильный в карман куртки, повернулся к Пушкену. Он невозмутимо дымил сигаретой. Повисло молчание. Я взял бутылку с парапета и сделал глоток. Поставил бутылку обратно.
Пушкен докурил и щелчком запустил окурок в сторону: «Что за буржуйская привычка по кабакам ходить, в самом деле». Я не удивился и не без удовольствия заметил: «Это ты так говоришь, потому что у тебя денег нет. Были бы деньги, ты бы сейчас глотал марочные вина». «Да нет», -- Пушкен был сама невинность, -- «я в самом деле не понимаю, зачем шляться по барам и пить те же самые напитки в три раза дороже. Вечная тоска по среднему классу». Я бы мог ему возразить, что неровен час, нам с Антоном придется волочь недееспособного Пушкена до его дома, так что это даже лучше, если напитки дороже – меньше выпьет. Но Пушкен гнул свое: «Ты пойми, не то главное, какой у тебя социальный статус и где ты перевариваешь продукты питания, главное – внутренний свет». Я его прервал: «Погоди, Пушкен, какой-то странный у тебя андеграунд: то ты клеймишь буржуазное общество, то говоришь про внутренний свет». Дальше можно спорить до бесконечности – это, что называется, вызов на диспут. Пушкен, судя по всему, так это и расценил: «Ну, хорошо, что же тогда по твоему, андеграунд?» «Протест». «Протест против чего?» «Против системы. Чего ты меня об этом спрашиваешь? Это ты должен мне говорить». «Да, только знаешь, в чем между нами разница?» «Между кем?» «Между тобой и мной… Разница в том, что вы…» «Кто это вы?» -- тут надо было быть осторожным. «Ты и вся эта лево-радикальная братия. Вы еще надеетесь, что мир можно переделать извне, а его нельзя переделать извне. Надо самому идти к свету. Творчество и жизнь параллельны…» «Творчество и жизнь параллельны?» «Да», -- Пушкену явно не хватает Антоновской логики. «А то, что там что-то чем-то поверяется…» «Они, нет, они сталкиваются так или иначе, потому что это жизнь, но они параллельны. Вы все по глупости еще стараетесь мир переделать, а это все не то. Надо идти к свету. Надо разделять социальное и экзистенциальное». Спорить с этим бесполезно. «Ну, и в чем протест?» «А протест – в уходе от социального». Вот это действительно странно: «Разве существует протест не социальный?» «Да, экзистенциальный». «То есть ты хочешь сказать, что твой протест – экзистенциальный, и потому ты подпольный поэт. Ну, так твой протест заранее проигран, потому что экзистенциальный протест – это протест против смерти». Пушкен удивленно посмотрел на меня: «Против чего?» «Против смерти», -- а никак не против жизни и таких ее недостойных проявлений как система, общество и прочие вызывающие гнев радикальной молодежи институты. Пауза.
Пушкена, конечно, не переубедить – у него на все один ответ: «Ты, Колян, передергиваешь, вот что». «Да нет, это скорее ты передергиваешь». «Это как же я передергиваю?» «Как я понял, ты числишь себя вне системы». «Да». «И борешься с ней путем духовного развития. И это ты называешь андеграундом, так?» «Так». «А леваки, по-твоему, тоже находятся вне системы и выступают против нее путем социальной борьбы, я правильно понял?» Пушкен утвердительно кивнул: «Ну», -- в смысле: «И что дальше?» А дальше проще: «Вот и передергиваешь. Человек всегда -- и в андеграунде, и везде -- обусловлен системой по самое некуда, все революции только изменяют систему, а не устраняют ее. И человек стремится не систему уничтожить, но добиться освобождения. А свобода – это когда тебя могут оштрафовать, избить, посадить, убить за все то, что ты делаешь, потому что свобода – это ответственность, как нам втирают умные мужи, а ответственность – это и есть знание о том, что тебя могут посадить и убить за то, что ты делаешь, но тебе на это начхать. Значит, единственная форма освобождения – это действие».
Пушкен ответил, что подобного рода речи – это возрастное и со временем проходит. Короче говоря, заткнул, не предоставив веских контраргументов. Я не обиделся, главным образом потому, что к тому времени успел выпить три бутылки пива и благодушествовал. Пушкен уделил внимание такому же объему «Отвертки», после чего я заметил, что мы уже опаздываем на «Тверскую» на двадцать минут.
Мы спустились в метро, и тут Пушкен продолжил тему. Он поинтересовался: «И как же я, по-твоему, обусловлен системой?» Проверить не составляло труда – взять стандартную конфликтную ситуацию и отследить стандартную реакцию на нее. Я спросил: «Что скажешь про арабо-израильский конфликт?» Пушкен расхохотался: «Израильская, говорю, военщина известна всему свету. Как мать, говорю, и как женщина, требую их к ответу. Ты, конечно, хотел бы от меня услышать, что братья-арабы правы». «Все, что я хотел услышать, я услышал – на мой вопрос о твоем мнении ты процитировал Башлачева…» «Галича». «Да, Галича. Ты ответил чужими словами, у тебя вместо своего мнения мнение чужое, то есть ты обусловлен системой». Пушкен отступил: «Да нет, я просто хотел показать абсурдность ситуации. Восток дело тонкое, семиты люди горячие, компромиссов не знают. Пускай они сами разбираются, кто из них прав».
На этом разговор прервался. Мы выехали на эскалаторе на платформу «Тверская». Опоздали минут на сорок, не больше. Антон уже был там, злой, на месте ему не стоялось, а когда он увидел наши довольные физиономии, начал свирепеть. Пушкен стал неискренне извиняться и говорить, что мы не просто так опоздали, все-таки мы о поэзии гуторили, на что Антон ответил, что утешает себя только тем, что этим ожиданием он дал живительные силы могучему древу Великой Русской Литературы. Антон из нас троих больше всего следил за тем, как и во что одевается – «вечная тоска по среднему классу», как сказал Пушкен. Черный кожаный пиджак, свитер благородных серых оттенков, светлые джинсы, черные туфли. Короткая стрижка. Здесь еще сказывалась фанатская мода -- Антон болел за московский «Спартак».
Мы вышли из метро на Пушкинской площади. Там стояли хлипкого вида ларьки-павильоны – типичный новодел, который, однако, не должен коробить взгляды публики, проживающей в центре города. В одном из таких ларьков мы с Антоном купили себе по пиву, а Пушкену – снова «Отвертку», после чего заняли стратегическое местоположение на бульваре, между памятником Есенину и «Макдональдсом» -- в этой забегаловке есть сортир.
Однако оказалось, что солнца больше нет. Вместо него дует вчерашний порывистый холодный ветер. Оставаться на бульваре не представлялось никакой возможности. Наконец, Антон признался, что у него есть деньги – десять долларов, их можно разбомбить и хорошо посидеть в трактире на Большой Никитской. Мы пошли вниз по бульвару, отыскали пункт обмена валюты и зашли в бар на пересечении бульвара и Большой Никитской, имея при себе 400 рублей. О концерте никто и не вспомнил.
